Я встал и вышел на балкон. Светало. Над землей серым одеялом расстилался туман, сквозь который едва просвечивался свет от фонарей на столбах. Вдруг один из фонарей ярко вспыхнул и вместе со столбом, который почему-то светился весь, стал подниматься вверх и, пока я соображал, что бы это означало, он быстро превратился в светящуюся точку и исчез.
Я вернулся к Нине.
Мистика какая-то. Кажется, я видел НЛО, – сказал я, залезая под простыню.
Она что-то сказала. Я не понял, спросил:
– Ты что-то сказала?
– Нет, нет, ничего, я так.
Я стал переворачивать ее на спину. Неожиданно она оказала сопротивление.
– Не надо, Глеб, я не хочу.
Как я ни пытался, у меня ничего не вышло, она действительно не хотела меня.
Я ничего не мог понять и не только это ее нехотение. Между прежней и сегодняшней ночной Ниной была большая разница. Я уехал от нее расстроенный и в недоумении.
День пролетел, как минута – слишком много дел накопилось за время моего отсутствии. Я освободился поздно, и машина сама повезла меня к Нине.
***
Было около одиннадцати вечера, когда я подъехал к старому двухэтажному деревянному домику, одиноко стоявшему в лесу в двух километрах снаружи от кольцевой дороги. До социалистической революции в доме жили псари, обслуживавшие охотничьих собак какого-то графа. При советской власти собак заменили на свиней, а псарей – на работников свинофермы. После буржуазно-демократической революции свиней повырезали заодно с попытавшимися их защитить работниками, и дом захватили беженцы из других республик, среди которых были родители Нины, жившие до этого в Крыму. Но и они здесь недолго прожили. Новая Россия, куда они прибежали, как к родной матери, встретила их вовсе не как мать. Она не только не приютила и не пригрела их, а даже не дала им свое гражданство, без которого они не могли устроиться на работу и наладить жизнь. Три года они бомжевали, пока не купили фальшивые паспорта, что позволило им осесть в этом заброшенном доме. А вскоре повезло и отцу. Он устроился дальнобойщиком, но через полгода на их фуру напали бандиты. Отец с напарником оказал им сопротивление, и их убили. Мать так сильно любила мужа, что у нее не выдержало сердце, когда забивали крышку гроба. Её похоронили рядом с ним. Я видел их квадратную могилу с деревянным крестом, сделанным соседом по дому. Он же и прикармливал оставшуюся абсолютно одну пятнадцатилетнюю Нину, пока она не устроилась в «Макдональдс» разносчицей. Но что больше всего меня поразило, так это то, что она закончила школу с отличием, как я. Но у меня было другое дело: еще была жива советская власть, и я был окружен родительской заботой.
Кроме одинокой Нины и упомянутой мной соседки из Прибалтики, откуда ее выжили после убийства мужа, выступавшего против отделения от Советского Союза, в доме на первом жил тот самый сердобольный сосед Николай Иванович с многодетной семьей. Они приехали из Казахстана.
Никаких удобств, за исключением света, в доме не было, и я был намерен, не дожидаясь свадьбы, забрать Нину к себе уже сегодня, тем более что все ее вещи свободно могли уместиться в багажнике. Со своей тетей, в квартире которой я жил и был прописан, я договорился еще до командировки. Она не только не возражала, но очень обрадовалась. Своих детей у нее не было, и она сразу заговорила о внуках.
Но после вчерашнего поведения Нины я засомневался, что она согласится переехать к нам.
Наша встреча оказалась более чем странной и окончательно убедила меня в том, что в Нине произошли неприятные и непонятные для меня перемены.
Не скажу, что она не обрадовалась мне, но для поцелуя подставила не губы, а щеку, и не разрешила обнять себя. К свадебным делам не проявила ни малейшего интереса, словно речь шла не об ее собственной свадьбе, и отказалась наотрез переезжать ко мне.
Я был в отчаянии.
– Ты можешь объяснить, что произошло? Если ты раздумала выходить за меня замуж, то скажи об этом прямо. Я мужик, выжил в Чечне, переживу и это.
Она упорно молчала. В свете экрана телевизора ее лицо было бледным и неподвижным, как маска. И застывшие мертвые побелевшие глаза.
Так плохо, как сейчас, мне еще не было. В голове было пусто, как будто кто выкачал оттуда мозги мощным насосом. Во рту было сухо, и я постоянно облизывал сухим языком губы.
Я встал со стула и присел на корточки перед Ниной. Взял ее за руки, приложил к своим щекам и, глядя на нее снизу, спросил голосом, который не узнал:
– Ты меня больше не любишь?
Её глаза наполнились слезами. Её пальцы шевельнулись и опять замерли.
– У тебя появился другой?
Пальцы вздрогнули и впились ногтями мне в щеку.
– Я прошу тебя, – прошептала она, – не надо об этом. Тебе лучше уйти.
– Кто он?
Она взглянула на меня и вдруг усмехнулась. Не улыбнулась, а усмехнулась, словно сравнила меня с ним, и сравнение было не в мою пользу.
Я резко поднялся.
– Я ухожу, и знай, навсегда.
Она молчала. Я ушел, хлопнув с силой дверью.
На улице я присел на скамейку перед домом и закурил. Легко сказать, ухожу, другое дело – это сделать, чтобы никогда больше не увидеть улыбку, от которой без ума. Я надеялся, что Нина выбежит за мной следом и позовет меня.
Но время шло, Нина не появлялась, и я понуро направился к машине. Мотор заурчал, я медленно тронулся с места. И вдруг упала тишина, машина, проехав еще метра два без фар, остановилась. Напрасно я поворачивал ключ зажигания – ничего не включалось. Я вылез из машины и начал проверять соединения под капотом.
– Не работает?
Я выпрямился и поздоровался с подошедшим Николаем Ивановичем.
– Нормально завелась, и вдруг отключилось зажигание, – пожаловался я. – Аккумулятор новый, соединения в порядке. Ничего не понимаю.
Николай Иванович взглянул на часы.
– Без пяти двенадцать. Все ясно. Еще минут десять и спокойно поедешь дальше.
Я удивленно смотрел на него. Он рассказал загадочную историю.
– На прошлой неделе я работал во вторую смену. К дому я обычно подъезжаю около двенадцати на своей колымаге. Первый раз – это было в этот вторник – машина остановилась в метрах ста отсюда. Ни с того, ни с чего. Вырубилось вдруг, как у тебя, зажигание. Ты знаешь, я сам собрал машину и знаю ее лучше своих пальцев. Проверил я, как и ты, все соединения, клеммы, все, как положено в таких случаях. Промучился минут десять и, когда уже не знал, что и подумать, машина завелась. И так все три дня. Хоть стой, хоть падай. Сколько ты уже здесь возишься?
– Тоже минут десять.
– Давай пробуй.
Я сел в машину, двигатель заработал с полуоборота.
– Езжай и ни о чем не думай, – сказал Николай Иванович. – Будешь много думать об этом – умом тронешься. Не шибко до кольцевой гони. Вдруг опять вырубится, и угодишь в дерево.
Не выключая двигателя, я вылез из машины, спросил:
– Вы что об этом сами думаете? Должно же быть объяснение.
Николай Иванович почесал затылок.
– Место здесь одиночное, дикое, сам видишь. Недаром, кроме нашего дома, больше нет никаких поселений. В старину, поговаривают, здесь и черти водились и домовые. А сейчас эти, как их, летающие тарелки объявились. Я сам не раз их видел, правда, они больше на сигару похожи. Стоят, как столб.
Я рассказал про улетевший столб, который видел с балкона.
– Во-во, – обрадовался Николай Иванович, – наверху вроде большого фонаря, а тело длинное и светится. Всё правда. Место ему, видать, наше подошло. Но хорошо, что от него большого вреда нам нет. А то, что наши машины глохнут, это не страшно.
Когда мы прощались, он сказал:
– После свадьбы сразу увози Нинку отсюда, от греха подальше. А лучше раньше.
– Я хотел ее сегодня забрать. Она отказалась.
– Отказалась? – Николай Иванович вынул окурок из мундштука. – Это у девок бывает. Может, обиделась на что.
– Не обижал я ее. Из командировки привез ей свадебное платье. Она стала какая-то странная. А сегодня про свадьбу даже говорить не захотела. К ней без меня никто не приходил?
– Никто. Мы бы видели. Насчет этого она чистая. Плохого о ней не думай. Мало ли что случилось. Может, на роботе неприятности. А ты ее все-таки увези отсюда.
Я не знал, что ответить. Тоска опять сжала сердце. И не отпускала весь день. А ночью стало совсем муторно. Я вспоминал Нинину улыбку, а больше наши так разительно несхожие ночи: ее трепетность и неопытность в первые две и подозрительную ненасытность в последнюю.
***
Страшный сон приснился мне. Будто с двумя хорошо знакомыми финнами был я в гостях у давно умершего деда в деревне. Дед суетился, называл меня чадунюшкой и начал варить самогон. Финны ему помогали и облизывались от предвкушения напиться, как мы делали не раз. Говорят, русские много пьют. Но финны, я скажу, пью до усёру.
